Козьма Прутков

Вокруг тебя очарованье. Ты бесподобна. Ты мила. Ты силой чудной обаянья К себе поэта привлекла. Но он любить тебя не может: Ты родилась в чужом краю, И он охулки не положит, Любя тебя, на честь свою.

На мягкой кровати Лежу я один. В соседней палате Кричит армянин.

Кричит он и стонет, Красотку обняв, И голову клонит; Вдруг слышно: пиф-паф!..

Упала девчина И тонет в крови... Донской казачина Клянется в любви...

А в небе лазурном Трепещет луна; И с шнуром мишурным Лишь шапка видна.

В соседней палате Замолк армянин. На узкой кровати Лежу я один.

      Хороший стан, чем голос звучный,
      Иметь приятней во сто крат.
    

Вам это пояснить я басней рад.

Какой-то становой, собой довольно тучный, Надевши ваточный халат, Присел к открытому окошку И молча начал гладить кошку. Вдруг голос горлицы внезапно услыхал... "Ах, если б голосом твоим я обладал,- Так молвил пристав,- я б у тещи Приятно пел в тенистой роще И сродников своих пленял и услаждал!" А горлица на то головкой покачала И становому так, воркуя, отвечала: "А я твоей завидую судьбе: Мне голос дан, а стан тебе".

Трясясь Пахомыч на запятках, Пук незабудок вез с собой; Мозоли нетерев на пятках, Лечил их дома камфарой.

Читатель! в басне сей откинув незабудки, Здесь помещенные две шутки, Ты только это заключи: Коль будут у тебя мозоли, То, чтоб избавиться от боли, Ты, как Пахомыч наш, их камфарой лечи.

Спит залив. Эллада дремлет. Под портик уходит мать Сок гранаты выжимать... Зоя! нам никто не внемлет! Зоя, дай себя обнять!

Зоя, утренней порою Я уйду отсюда прочь; Ты смягчись, покуда ночь! Зоя, утренней порою Я уйду отсюда прочь...

Пусть же вихрем сабля свищет! Мне Костаки не судья! Прав Костаки, прав и я! Пусть же вихрем сабля свищет; Мне Костаки не судья!

В поле брани Разорваки Пал за вольность, как герой. Бог с ним! Рок его такой. Но зачем же жив Костаки, Когда в поле Разорваки Пал за вольность, как герой?!

Видел я вчера в заливе Восемнадцать кораблей; Все без мачт и без рулей... Но султана я счастливей; Лей вина мне, Зоя, лей!

Лей, пока Эллада дремлет, Пока тщетно тщится мать Сок гранаты выжимать... Зоя, нам никто не внемлет! Зоя, дай себя обнять!

Помещику однажды в воскресенье Поднес презент его сосед. То было некое растенье, Какого, кажется, в Европе даже нет. Помещик посадил его в оранжерею; Но как он сам не занимался ею (Он делом занят был другим: Вязал набрюшники родным), То раз садовника к себе он призывает И говорит ему: "Ефим! Блюди особенно ты за растеньем сим; Пусть хорошенько прозябает". Зима настала между тем. Помещик о своем растенье вспоминает И так Ефима вопрошает: "Что? хорошо ль растенье прозябает?" "Изрядно, - тот в ответ, - прозябло уж совсем!"

Пусть всяк садовника такого нанимает, Который понимает, Что значит слово "прозябает".

Отстань, беззубая!.. твои противны ласки! С морщин бесчисленных искусственные краски, Как известь, сыплются и падают на грудь. Припомни близкий Стикс и страсти позабудь! Козлиным голосом не оскорбляя слуха, Замолкни, фурия!.. Прикрой, прикрой, старуха, Безвласую главу, пергамент желтых плеч И шею, коею ты мнишь меня привлечь! Разувшись, на руки надень свои сандальи; А ноги спрячь от нас куда-нибудь подалей! Сожженной в порошок, тебе бы уж давно Во урне глиняной покоится должно.

Я женился; небо вняло Нашим пламенным мольбам; Сердце сердцу весть подало, Страсть ввела нас в светлый храм.

О друзья! ваш страх напрасен; У меня ль не твердый нрав? В гневе я суров, ужасен, Страж лихой супружних прав.

Есть для мести черным ковам У женатого певца Над кроватью, под альковом, Нож, ружье и фунт свинца!

Нож вострей швейцарской бритвы; Пули меткие в мешке; А ружье на поле битвы Я нашел в сыром песке...

Тем ружьем в былое время По дрохвам певец стрелял И, клянусь, всегда им в темя Всем зарядом попадал!

Над плакучей ивой Утренняя зорька. А в душе тоскливо, И во рту так горько.

Дворик постоялый На большой дороге... А в душе усталой Тайные тревоги.

На озимом поле Псовая охота... А на сердце боли Больше отчего-то.

В синеве небесной Пятнышка не видно... Почему ж мне тесно? Отчего ж мне стыдно?

Вот я снова дома: Убрано роскошно... А в груди истома И как будто тошно!

Свадебные брашна, Шутка-прибаутка... Отчего ж мне страшно? Почему ж мне жутко?

Хотел бы я тюльпаном быть; Парить орлом по поднебесью; Из тучи ливнем воду лить; Иль волком выть по перелесью.

Хотел бы сделаться сосною; Былинкой в воздухе летать; Иль солнцем землю греть весною; Иль в роще иволгой свистать.

Хотел бы я звездой теплиться; Взирать с небес на дольний мир; В потемках по небу скатиться; Блистать как яхонт иль сапфир.

Гнездо, как пташка, вить высоко; В саду резвиться стрекозой; Кричать совою одиноко; Греметь в ушах ночной грозой...

Как сладко было б на свободе Свой образ часто так менять И, век скитаясь по природе, То утешать, то устрашать!

Клейми, толпа, клейми в чаду сует всечасных Из низкой зависти мой громоносный стих: Тебе не устрашить питомца муз прекрасных, Тебе не сокрушить треножников златых!.. Озлилась ты?! так зри ж, каким огнем презренья, Какою гордостью горит мой ярый взор, Как смело черпаю я в море вдохновенья Свинцовый стих тебе в позор!

Да, да! клейми меня!.. Но не бесславь восторгом Своим бессмысленным поэта вещих слов! Я ввек не осрамлю себя презренным торгом, Вовеки не склонюсь пред сонмищем врагов: Я вечно буду петь и песней наслаждаться, Я вечно буду пить чарующий нектар. Раздайся ж прочь, толпа!.. довольно насмехаться! Тебе ль познать Пруткова дар??

Постой!.. Скажи: за что ты злобно так смеешься? Скажи: чего давно так ждешь ты от меня? Не льстивых ли похвал?! Нет, их ты не дождешься! Призванью своему по гроб не изменя, Но с правдой на устах, улыбкою дрожащих, С змеею желчною в изношенной груди, Тебя я наведу в стихах, огнем палящих, На путь с неправого пути!

Помню я тебя ребенком, Скоро будет сорок лет; Твой передничек измятый, Твой затянутый корсет.

Было в нем тебе неловко; Ты сказала мне тайком: "Распусти корсет мне сзади; Не могу я бегать в нем".

Весь исполненный волненья, Я корсет твой развязал... Ты со смехом убежала, Я ж задумчиво стоял.

Казалось бы, ну как не знать Иль не слыхать Старинного присловья, Что спор о вкусах - пустословье? Однако ж раз, к какой-то праздник, Случилось так, что с дедом за столом, В собрании гостей большом, О вкусах начал спор его же внук, проказник. Старик, разгорячась, сказал среди обеда: "Щенок! тебе ль порочить деда? Ты молод: все тебе и редька и свинина; Глотаешь в день десяток дынь; Тебе и горький хрен - малина, А мне и бланманже - полынь!"

Читатель! в мире так устроено издавна: Мы разнимся в судьбе, Во вкусах и подавно; Я это басней пояснил тебе. С ума ты сходишь от Берлина; Мне ж больше нравится Медынь. Тебе, дружок, и горький хрен - малина, А мне и бланманже - полынь!

* В первом издании (см. журнал "Современник", 1853 г.) эта басня была озаглавлена: "Урок внучатам",- в ознаменование действительного происшествия в семье Козьмы Пруткова.

"При звезде, большого чина, Я отнюдь еще не стар... Катерина! Катерина!" "Вот несу вам самовар". "Настоящая картина!" "На стене, что ль? это где?" "Ты картина, Катерина!" "Да, в пропорцию везде". "Ты девица; я мужчина..." "Ну, так что же впереди?" "Точно уголь, Катерина, Что-то жжет меня в груди!" "Чай горяч, вот и причина". "А зачем так горек чай, Объясни мне, Катерина?" "Мало сахару, я, чай?" "Словно нет о нем помина!" "А хороший рафинад". "Горько, горько, Катерина, Жить тому, кто не женат!" "Как монахи все едино, Холостой ли, иль вдовец!" "Из терпенья, Катерина, Ты выводишь, наконец!!."

Путник едет косогором; Путник по полю спешит. Он обводит тусклым взором Степи снежной грустный вид.

"Ты к кому спешишь навстречу, Путник гордый и немой?" "Никому я не отвечу; Тайна то души больной!

Уж давно я тайну эту Хороню в груди своей И бесчувственному свету Не открою тайны сей:

Ни за знатность, ни за злато, Ни за груды серебра, Ни под взмахами булата, Ни средь пламени костра!"

Он сказал и вдоль несется Косогором, весь в снегу. Конь испуганный трясется, Спотыкаясь на бегу.

Путник с гневом погоняет Карабахского коня. Конь усталый упадает, Седока с собой роняет И под снегом погребает Господина и себя.

Схороненный под сугробом, Путник тайну скрыл с собой. Он пребудет и за гробом Тот же гордый и немой.